ткань, и с потолка тонкой струйкой посыпался песок. — Все, ребята, уходим. Черт. Идите, я еще раз пробегу, девочку ж — жалко. — И Юра, старший, которому уже по каске стучало мелкими камушками, быстро стал заходить в камеры, освещая их мощным лучом фонарика. В четвертой по счету камере валялась груда тряпья в углу, по полу каталось ведро, видимо, отброшенное взрывом. — Опять никого, — Юра прислушался к звукам — ого, вот, и бульнички зашевелились. — Когда он поправлял бронежилет, не выпуская фонарика из руки, луч вдруг выхватил в углу что-то нестерпимо блестящее, белое, будто зажглась яркая лампа. Старший подбежал к этой груде тряпья, ухватился за ткань, потянул на себя. За платок держалась девчонка, насмерть перепуганная, с такими огромными глазами на худеньком, замызганном личике, что у старшего горло перехватило.
— Мона? — Она кивнула. — Бежим, — он подхватил ее, перевесил через плечо, и в этот момент часть свода обрушилась, подняв в воздух густую пыль.
В самом начале коридора выпал камень из свода, и в эту прореху буквально обрушился камнепад с песком. Старший закрыл собой Мону Ли. Когда стихло, он пошевелился, пошарил по карманам в поисках фонарика — нашел. Но луч моргнул, и исчез.
— Блин, — старший отшвырнул бесполезный фонарик, — батарейки. Где рацию искать, ни хрена не видно, Мона, Мона, ты где? — На ощупь он нашел Мону, поднял девочку, пощупал пульс — жива. Оглушена, не реагирует на голос. — Старший говорил все это сам себе, чтобы отогнать страх. Рация лежала под Моной Ли. Юра стал давить на кнопку «вызов» — тишина. Так, — сказал он себе, — и рации нет. Картина Репина. Арест пропагандиста. В дыру на потолке продолжали ссыпаться мелкие камушки, песок, комочки глины. В дыру проникал слабый пучок света. — Вот, — сказал старший сам себе, — и лампочка. Мысли его были тревожны — не за себя, за девчонку. Он попадал в такие передряги, о которых мужики даже в бане под водку не рассказывают. Похлопал себя по карманам жилета — о! сигаретки целы, и спички есть. Он закурил. — М-да, картина, — он лег на груду камней, — замурованы в зиндане, воды нет, связи нет, но есть сопливая девчонка, да еще и контуженная. Наши, если копать начнут, еще больше завалят, а собака в Москве осталась, кто же мог подумать, что тут такое? Он курил, и мерцал красный огонек, и дым вытягивало в дыру. Фляжка со спиртом была в кармане брюк. Старший отхлебнул, потом набрал в рот водки и брызнул на Мону Ли. Подействовало — она вдруг чихнула громко, пошевелилась и пискнула слабенько:
— Мама.
— Жива, — сказал старший, — уже одной проблемой меньше. — В темноте он ощутил, что Мона Ли взяла его за руку:
— Говорите тише, тише, сейчас обрушится потолок, нам нужно уходить! Я прошу вас — туда, туда. — Она сползала с кучи битого камня и тянула Юру за руку, — прошу вас, скорее, скорее.
— Да брось, девочка! — старший еще раз глотнул, — уж я в этих завалах опыт имею. Если там рвануло, сюда не пойдет. Будет расширяться вот та — он махнул рукой в сторону, — дыра. А нас … — тут Мона Ли, державшая его за руку, вцепилась зубами в палец. — Ты офигела, что ли? Сдурела, мать твою! Сейчас тебе врежу, как следует, — и он рванул в темноте за смутно белевшим Мониным платком. Еще раз треснуло, а потом ухнуло — и на то место, где они только что сидели, обрушилась комната первого этажа, вместе с коврами и диванчиками, и послышался отчаянный женский визг и мужской мат. В образовавшийся проем спрыгнул один из бойцов, — эй, командир! Живы? — и высветил фонариком Юру, слизывавшего кровь с руки и дрожащую Мону Ли, все державшую в руках бывшим белый платок.
С улицы давно увели верблюдов, не растерявших своего великолепия; ишачки, сгрудившись, щипали драгоценную газонную травку; во дворе дворца был разбит штаб и госпиталь, хотя раненных, по счастью, было мало. Ножевые раны, сотрясения мозга, переломы — но огнестрельное всего одно, да и то — в нукера. Тот лежал на траве, бледный, глаза делал страшные, но медсестричка перевязала его спокойно, даже без наркоза. Марченко отвезли, на всякий случай, в военный госпиталь, хотя всех потерь у нее было — сломанный каблук. После обвала комнаты первого этажа вывели всех, бывших в доме, включая старух и детей. Пекло немилосердно, бойцы в своих бронежилетах едва не теряли сознание, и, когда наконец, вывели командира Юру с Моной Ли — вздохнули все. Мона Ли почти потеряла зрение, пока ее держали в зиндане, и шла, держась за руку бойца, прикрыв глаза от нестерпимого света, а врач скорой сразу же отвела ее в машину, и тут же, с сиреной — в госпиталь. Юра мотал прокушенным пальцем, и на перевязке, допытывался у кого-то из съемочной группы — не бешеная ли девица-то? А то прививки нужно делать, а вот у него был случай, когда его укусила кошка, так заживало… врач, перевязывая его, все отводила лицо в сторону — вы, товарищ, так хорошо проспиртовались, что гадюка бы сдохла! Постепенно двор пустел — остались только бойцы охраны, криминалист и следователи, начиналась бумажная работа, которой конца и края не бывает.
Пал Палыч, знавший об операции только одно, что она должна состояться, ходил по городу, чтобы не сойти с ума. Он осмотрел экспозицию глиняных черепков с раскопок Старого города, даже потрогал кусок вылинявшего ковра, за что получил замечание от смотрительницы, и застыл перед картиной Верещагина, которого очень любил. Выйдя из спасительной прохлады музея, он увидел зрелище, как раз достойное кисти самого Верещагина. Шли верблюды, а на них сидели не бедуины, как было несколько часов тому назад, а вполне современно экипированные бойцы спецназа. Все это великолепие сопровождала ватага мальчишек, и просто праздных горожан. Над городом летел вертолет, и никто не удивился бы, если бы за караваном пошли танки или БТРы. В толпе все гудело — пересказывали друг другу слухи, уже точно знали, что Хозяин арестован во Дворце пионеров, а его дом разбомбили с воздуха. Число убитых, как подсчитало «сарафанное радио», перевалило за сотни. Ноги у Пал Палыча перестали слушаться и он еле доплелся до гостиницы. В номере надрывался телефон.
— Паша! — орал Псоу, — ты где ходишь? Все, нормально, освободили обеих! И Лару, и Мону! Да живы, ты что! Нет, в госпитале. Так положено. Нет, тебе нельзя. Завтра скажут. Все, давай ко мне, празднуем!
В номер Псоу влезла почти вся съемочная группа. Сидели друг на друге, пили бесконечно много, дошло даже до того, что кого-то из молодых уже тошнило в лоджии, а постояльцы с нижних этажей вызвали милицию.
